В воспитании рыцаря-самурая главной целью было выковать характер, причем отодвигались на второй план более утонченные способности, такие как рассудительность, ум и искусство спора. Мы уже видели, какую важную роль играли в воспитании воина эстетические совершенства. Незаменимые для культурного человека, они были скорее дополнением к самурайской подготовке, чем ее сутью. Конечно, умственное превосходство высоко ценилось; однако слово ти, обозначавшее интеллектуальность, прежде всего подразумевало практическую мудрость, а накоплению знаний отводилось подчиненное место. Треножник, на который опиралось бусидо, состоял из ти, дзин, ю — соответственно мудрости, человеколюбия и храбрости. В первую очередь самурай был человеком действия. Накопление знаний не входило в крут его занятий. Он пользовался ими в той мере, в какой они касались его военной профессии. Религию и теологию он оставлял священникам; он занимался ими настолько, насколько они помогали воспитать храбрость. Как и английский поэт, самурай считал, что «не вера спасает человека, а человек оправдывает веру». Философия и литература составляли основную часть его умственного развития, но их изучение не было самостоятельной целью: литература главным образом служила времяпрепровождением, а философия оказывала практическую помощь в выработке характера, если только не применялась для толкования какого-либо военного или политического вопроса.
После вышесказанного неудивительно, что изучаемые дисциплины согласно педагогическим принципам бусидо были таковы: владение мечом, стрельба из лука, джиу-джитсу или явара, верховая езда, владение копьем, тактика, каллиграфия, этика, литература и история. Из перечисленных предметов джиу-джитсу и каллиграфия, возможно, требуют некоторых объяснений. Вероятно, потому и придавалось столь большое значение умению красиво писать, что японские иероглифы, похожие на рисунки, обладают художественной ценностью, а также потому, что почерк считался проявлением характера человека. Джиу-джитсу можно кратко определить как умение применять знание анатомии для нападении или обороны. Оно отличается от обычной борьбы тем, что не связано с физической силой. От других видов противоборств оно отличается тем. что не предполагает использование оружия. Мастерство джиу-джитсу состоит в захватах и уларах по телу противника, вызывающих онемение н тем самым лишающих противника способности к сопротивлению. Его цель не убить, но временно обездвижить прогивн ика.
Однако отсутствие одного предмета, вполне ожидаемого в комплексе военного образования, вызывает вопросы. Это математика. Его отсутствие легко объясняется отчасти тем, что для ведения войны в эпоху феодализма не требовалась математической точности. Тем не менее дело не только в этом: вся подготовка самурая не благоприятствовала развитию знаний числа.
Рыцарство не экономно: оно гордится бедностью. Вместе с Вентидием оно говорит, что «порою честолюбию солдата полезней пораженье, чем победа, которой он начальника затмил». Дон Кихот больше гордился ржавым копьем и тощей лошадью, чем золотом и землями, и самурай искренне солидарен со своим экзальтированным собратом из Ла-Манчи. Он презирает деньги сами по себе, как и умение их зарабатывать или копить. Для него это было поистине грязной наживой. «Мирные граждане любят деньги, а солдаты боятся смерти» — эта известная поговорка говорит об упадке нравов. Того, кто скупился на золото или жизнь, осуждали; того, кто растрачивал их без оглядки, превозносили. «Люди должны жалеть денег меньше всего остального, — гласило тогдашнее правило, — ведь именно богатство препятствует мудрости». Поэтому детей воспитывали в полном пренебрежении экономией. Считалось дурным тоном говорить о деньгах, а незнание достоинства разных монет было признаком хорошего воспитания. Чтобы собрать войско, а также раздавать милости и поместья, требовалось уметь считать; но пересчитывать деньги предоставляли людям низкого рождения. Во многих феодальных владениях общественными финансами управляли самураи низшего ранга или священнослужители. Любой здравомыслящий буси понимал, что без денег вести войну невозможно; но ему и в голову не приходило возводить почитание денег в добродетель. Правда, бусидо предписывало бережливость, но не столько из экономических соображений, сколько ради упражнения в воздержании. Роскошь считалась величайшей опасностью для человека, и воинское сословие должно было проводить жизнь в суровой простоте, причем многие самурайские кланы издавали свои законы длу регулирования расходов.
Мы читаем, что в Древнем Риме откупщики и другие финансовые посредники постепенно поднялись до положения благородных людей, тем самым государство проявляло уважение к их деятельности и понимание важности денег самих по себе. Можно представить себе, как тесно это связано с любовью к роскоши и алчностью римлян. Бусидо придерживалось совершенно иных принципов. Оно упорно продолжало видеть в меркантильных вопросах нечто низкое — низкое по сравнению с нравственным и умственным призваниями.
Но, несмотря на столь упрямое презрение к богатству и корыстолюбию, бусидо не могло вечно оставаться свободным от тысячи зол, корнем которых являются деньги. Оно вполне объясняет тот факт, что довольно долго среди наших государственных чиновников не существовало коррупции; но — увы! — как быстро разрастается плутократия в наше время, на виду нашего поколения.
Дисциплина ума, которая в настоящее время приобретается посредством изучения математики, в старой Японии достигалась толкованием литературных текстов и беседами на темы нравственности. Немногие отвлеченные предметы занимали умы молодежи, поскольку главной целью их воспитания, как говорилось выше, была закалка характера. Те, кто просто забивал себе голову разными сведениями, не пользовались особой популярностью. Из трех плодов занятия науками, которые упоминает Бэкон — удовольствие, украшение и умение, — бусидо решительно предпочитает последний, который применялся «в распоряжениях и руководстве делом». Было ли это умение распоряжаться общественными делами или владеть собой, в любом случае образование имело практическую цель. «Учение без мысли, — сказал Конфуций, — напрасный труд; мысль без учения опасна».
Когда характер, а не ум, когда душа, а не голова избирались мерилом качества материала для работы и выделки, эти занятия становятся почти священным. «Родитель тот, кто произвел меня на свет; учитель же тот, кто сделал меня человеком». Понятно, что при таком образе мысли учитель пользовался огромным уважением. Человек, который вызывал бы такое доверие и пиетет у молодежи, не мог не быть одарен высочайшими личными достоинствами или испытывать недостаток образования. Он был отцом сиротам и советчиком заблудших. «Твой отец и твоя мать, — говорят у нас б Японии, — подобны земле и небу; твой учитель и твой господин подобны солнцу и луне».
Свойственное нашему времени обыкновение платить за каждую услугу не было присуще последователям бусидо. Согласно бусидо, истинная услуга та, что оказывают не за деньги или плату. Духовная услуга, будь то услуга священнослужителя или учителя, не оплачивалась золотом или серебром, но не потому, что ничего не стоит, а потому, что бесценна. Здесь присущий бусидо нематематический инстинкт чести дает более верный урок, чем современная политэкономия, ибо вознаграждение и жалованье может выплачиваться только за услуги, чей результат определен, ощутим и измерим, тогда как наивысшая услуга, возможная в образовании, а именно развитие души (что подразумевает и служение духовного пастыря), неопределима, неощутима и неизмерима. Поскольку она неизмерима, деньги в качестве видимого критерия ее оценки не годятся. Обычай предписывал, чтобы ученики в разное время года приносили учителю деньги, еду или вещи; но это было не платой, а приношением, которое получатель принимал с радостью, поскольку учителя, как правило, были людьми суровой закалки, гордившимися своей почетной бедностью, слишком гордыми, чтобы добывать себе пропитание собственными руками или просить милостыню. Они были невозмутимым воплощением высокого духа, не смущаемого напастями. Они олицетворяли собою цель всякого учения и таким образом являлись живым примером той дисциплины дисциплин, умения владеть собой, которое требовалось от самурая при этих жизненных обстоятельствах Самообладание
Дисциплина духа, с одной стороны, прививая способность переносить напасти без единого стона, и понятие вежливости, с другой, требуя не нарушать чужого покоя и удовольствия выражением собственного горя или боли, вместе породили стоический образ мыслей, в конечном итоге превратив его в национальную черту видимого стоицизма. Я говорю «видимого стоицизма», ибо не верю, что истинный стоицизм может стать национальной чертой всего народа, а также потому, что некоторые из наших обычаев и традиций могут показаться жестокосердными иностранному наблюдателю. Тем не менее на самом деле мы так же восприимчивы к нежным чувствам, как и любой другой народ на белом свете.
Я склонен думать, что в определенном смысле мы чувствуем сильнее, чем другие народы, — да, вдвое сильнее, — поскольку подавление естественных порывов само по себе влечет страдание. Представьте себе мальчиков — да и девочек тоже, — воспитанных так, чтобы не давать воли слезам и стонам ради облегчения боли или горя, и вот перед вами психологическая проблема: укрепляют ли нервы такие старания или делают их еще чувствительнее.
Считалось не достойным для самурая выдавать душевное волнение. «Он не выказывает ни гнева, ни радости» — такими словами описывали человека сильного характера. Все самые естественные привязанности сдерживались. Обнять сына для отца значило уронить свое достоинство; муж не целовал жену — во всяком случае, только при посторонних, как бы он ни вел себя с ней наедине! Пожалуй, есть доля правды в шутке одного остроумного юноши, сказавшего: «Американские мужья целуют жен на людях и бьют дома; японские мужья бьют жен на людях и целуют дома».
Никакая страсть не должна была нарушить сдержанности в поступках и присутствия духа. Я помню сцену отъезда одного из полков на фронт. Это происходило в последнюю войну с Китаем в одном из городов. Большая толпа стеклась на вокзал, чтобы проводить солдат и офицеров. Один американец, живший тогда в Японии, решил тоже побывать на проводах. Он ожидал услышать громкие проявления чувств, ведь сама страна пребывала в волнении и в толпе провожающих были отцы, матери, жены и подруги солдат. Американца постигло неожиданное разочарование, ибо, когда просвистел гудок и поезд тронулся с места, тысячи людей молча сняли шляпы и склонили головы в почтительном прощании; никто не махал платками, не кричал, лишь глубокая тишина повисла в воздухе, в которой только самый острый слух мог уловить редкие сдержанные рыдания. Я лично знаю одного отца, который ночь за ночью прислушивался к дыханию больного ребенка, стоя за дверью комнаты, чтобы его не застали за этим проявлением родительской слабости! Я знаю мать, которая, умирая, в последние свои минуты отказалась посылать за сыном, чтобы его не отвлекли от учебы. и наша история, и повседневная жизнь наполнены примерами самоотверженности матерей, сравнимыми с героинями самых трогательных страниц Плутарха. Среди наших крестьян какой-нибуль японский Иэн Макларен нашел бы не одну Маргет Хоу.
Именно самодисциплина является причиной того, что в церквях японские христиане так редко дают выход религиозному чувству. Когда японец или японка испытывают душевное волнение, их первым желанием становится желание подавить его внешние проявления. Лишь в исключительных случаях неодолимый дух высвобождает наше красноречие, когда нас обуревает искренний пыл. Поощрять легкомысленные речи о духовных переживаниях — значит способствовать нарушению третьей заповеди. Священные слова, самые затаенные волнения сердца, выставляемые напоказ первому встречному, коробят слух японца. «Ты чувствуешь, что почва твоей души вспахана плугом нежных мыслей? Пора семенам прорасти. Не тревожь их речами, но пусть они растут в тишине и тайне», — пишет молодой самурай в своем дневнике.
Откровенное и многословное высказывание сокровенных мыслей и чувств — тем более религиозных — у нас считается явным признаком того, что мысли и чувства не глубоки и даже не особенно искренни. «Только гранат, — гласит пословица, — раскрывая рот, показывает содержимое своего сердца».
Если от глубокого чувства дрожат наши губы и мы в тот же миг стараемся плотнее их сомкнуть, то это отнюдь не свидетельствует о какой-то извращенности восточного ума. У нас зачастую язык является средством скрывать свои мысли, как сказал великий француз Талейран.
Зайдите к знакомому японцу, который переживает глубочайшее несчастье, и он обязательно примет вас со смехом, но при этом влажным от слез лицом и покрасневшими глазами. Вам может показаться, что у него истерика. Заставьте его объясниться, и в ответ получите несколько прописных истин, сказанных прерывающимся голосом: «Человеческая жизнь полна горя», «Бог дал, Бог взял», «Всякий, кто родился, должен умереть», «Глупо считать возраст умершего ребенка, но женское сердце вечно занято глупостями» и прочее, и прочее в подобном роде. Поэтому благородный Гогенцоллерн, сказавший благородные слова — «Lerne zu leiden ohne klagen», — нашел бы здесь немало единомышленников задолго до того, как он их произнес.
Действительно, каждый раз, как бренная природа человека подвергается суровому испытанию, японцы прибегают к смеху. Мне кажется, что у нас больше причин для неуместной веселости, чем у самого Демокрита, ибо смехом мы чаше всего прикрываем старание сохранить присутствие духа, выбитого из колеи каким-то несчастьем. Смех — противовес плача или гнева.
Столь упрямо подавляемые чувства находят выход в поэтических афоризмах. Поэт X века пишет: «Когда японца или китайца постигает несчастье, он изливает свое горе в стихах». Мать думает о том, что ее погибший ребенок уже не будет гоняться за стрекозами, как раньше, и, пытаясь утешить разбитое сердце, напевает:
Как далеко в своей погоне Умчался мой охотник на стрекоз!
Я не буду цитировать другие примеры, так как отдаю себе отчет, что все мои попытки переложить на чужой язык мысли, капля за каплей истекшие из кровоточащих сердец и собранные в нитку бус редчайшей ценности, не достигнут цели, и читатель увидит лишь бледную тень жемчужин нашей литературы. Надеюсь, мне удалось хотя бы отчасти показать внутреннюю работу нашей души, которая внешне часто предстает в виде черствости или истерической смеси страдания и смеха, вызывающей порой подозрение в нездоровье психики.
Также высказывались предположения, что наша способность переносить боль и равнодушие к смерти происходит от пониженной чувствительности. В этом есть доля правды. Так что возникает вопрос: почему наши нервы не так чувствительны? Быть может, японский климат не так склоняет к ярким эмоциям, как американский. Быть может, наша монархическая форма правления не стимулирует нас так же сильно, как республиканская французов. Быть может, мы не перечитываем «Сартор Ресартус» с таким же рвением, как англичане. Мое личное мнение таково, что именно по причине нашей возбудимости и чувствительности нам приходится прибегать к постоянному самоконтролю; но что бы то ни было, на верный путь понимания мы не сможем выйти, не приняв во внимание длительную практику самодисциплины.
В упражнениях по самодисциплине легко можно зайти слишком далеко. Они могут подавить истинные движения души. Навязать податливым натурам искаженные и чудовищные представления. Могут посеять изуверство, взрастить лицемерие и притупить естественную привязанность. Даже такое высокое достоинство имеет свою противоположность и свои подделки. Мы должны видеть в каждой добродетели присущее ей превосходство и следовать ее идеалу, а идеал самообладания состоит в том, чтобы, как говорится у нас, сохранять равновесие ума, или же, если воспользоваться греческим термином, достичь состояния эутимии, которое Демокрит называл высшим благом.
Самообладание достигает своей наивысшей степени и лучше всего иллюстрируется традициями, осуществляемыми в первом из тех двух институтов, о которых мы будем вести речь в следующей главе, а именно о институтах самоубийства и воздаяния. «Японский воин» И. Нитобэ, Ф. Норман / Пер. с англ. Т.М. Шуликовой.
Главная | 
